Человек в Пути
24 февраля 2025

О Нине Веселовой из сборника «Бабье лето…»

1

– «Но злобно мной играет счастье…» – повторял Соколов в ожидании маршрутки, пробуя на зуб начало своего нового рассказа.– Зло – и счастье… Злосчастье… Закон природы…

Он встречал сотрудницу городской публички, которую по-дружески звал Оленькой и которая была чрезвычайно полезным для него человеком. Именно благодаря Оленьке Соколов каждый месяц увозил на кордон, где он работал лесником, свежие литтолстушки и специально отксеренные для него наиболее интересные статьи из газет.

Чувствуя себя должником, он неоднократно приглашал Оленьку – с мамой, подружкой или молодым человеком, если таковой имелся, – отдохнуть на кордоне. И всякий раз Оленька отказывалась. Но неделю назад вдруг переменилась и сама попросилась на постой.

И вот теперь, выйдя из маршрутки, она стояла перед Соколовым, щурясь от ослепительного июльского солнца. Только это была не привычная для него милая, почти тургеневская барышня с русой косой, одетая по библиотечному дресс-коду, а стриженая под «ежик» пацанка в черной майке и балахонистых штанах с рюкзаком за спиной. То есть капитальная перемена образа. И этот новый образ уличной девчонки был чем-то смутителен для Соколова.

Всю дорогу, пока они ехали на стареньком соколовском жигуленке, он играл роль рубахи-парня, но, видимо, где-то переиграл. Потому как на его шутки-прибаутки Оленька не реагировала, а по прибытии на место сбросила рюкзак и, пробормотав что-то невнятное, побежала к озеру. «Да… – вздохнул Соколов, глядя ей вслед,.. – Как говорится, не было печали...».

Где-то через полчаса, пожарив щуку и заварив чай, он пошел за гостьей. Застал ее у бани. Она пыталась освободить зацепившийся за край приоткрытой двери изумрудный волан белоснежной рыбацкой сети.

– Очень красивая, – вздохнула Оленька, освободив наконец волан.

– Финская, – уточнил Соколов. – У нас такие делать не умеют.

Девушка изобразила подобие улыбки. И такой потерянный вид был у нее при этом, такой она казалась трогательной со своей стрижкой «ежик», что Соколову захотелось обнять ее, прижать к себе, ну словно бы защитить от какой-то напасти. Однако он не подал вида, сдержанно пригласил Оленьку к столу.

К его удивлению, былая «библиотечная» общительность покинула ее. Она односложно отвечала на вопросы, не притронулась к рыбе, только пила чай. А наутро, когда Соколов зашел за ней в гостевой домик звать на завтрак, увидел, что кровать не разобрана, словно на нее и не ложились, а одетая в те же майку и штаны Оленька сидела у окна, уткнувшись в книгу.

Это был роман португальца Коэльо «Алхимик», уже включенный Соколовым в собственный черный список. Он считал роман обманкой, правда, очень искусной, выделанной под правду, что, на его взгляд, было только хуже.

– Вот чем, значит, увлекаются современные барышни, – уже не скрывал разочарования Соколов. – И это после Толстого, Фолкнера?..

– Такие писатели тоже нужны, – вступилась за автора Оленька. – Он заставляет поверить в жизнь.

Соколов засмеялся:

– Жизнь… Да что мы знаем о жизни? Думаете, «Алхимик» знает?

За завтраком Оленька спросила, почему у него «самого читающего читателя» на полке нет своих книг, кроме словаря Ожегова и кулинарного справочника.

– У меня в городе большая библиотека, сюда я специально ничего не взял… Все эти авторитеты как-то давят на психику… А я ведь тоже из пишущих, – растянул в кривой улыбке губы Соколов. – Хочу написать так, словно до меня никого и ничего не было… Будто я самый первый на земле писатель…

Последние слова Соколов произнес с иронией: мол, не принимайте меня всерьез. Но если бы Оленька ответила на его признание с той же иронией, он тотчас бы вычеркнул ее из своей жизни.

К счастью, Оленька обладала одним несомненным талантом – слушать. И хотя Соколов вообще-то не был склонен к откровенности, только вдруг стал рассказывать ей, почему оказался на кордоне.

2

В НИИ он пришел сразу после окончания политехнического. Как подающему надежды специалисту (диплом с отличием!) ему поручили заниматься научной организацией труда. Что это такое, в институте никто толком не знал. Не знал этого и молодой инженер, но тем не менее согласился.

Поначалу он рьяно взялся за работу, часами просиживал в отделах, изучал планы, сроки, этапы, вычерчивал метровые графики трудозанятости и трудопотерь. О «персоналках» он тогда и представления не имел. Программы для отделов просчитывались дедовским способом – с помощью обычного калькулятора. Затем они закладывались в ЭВМ, и отделы получали расчеты в виде бумажных простыней и рулонов, отправлявшиеся раз в год, во время субботника на свалку.

У Соколова тогда сложилось впечатление, что, несмотря на все эти простыни и рулоны, каждый отдел был независимой вотчиной, о которой высокое начальство имело весьма смутное представление. Вряд ли там, наверху, было известно, что из-за постоянной путаницы в графиках отделы старались втайне «затовариться» дополнительными материалами и оборудованием. Потом, когда получали плановые, дополнительные «забывали», и уж кто грел на этом руки, одному богу было известно.

Спустя два года исследования Соколов написал трактат: «Как видится моя работа в свете моей мечты». Случилось это после посещения в Москве американской выставки, где он впервые увидел компьютер и ему открылась грандиозная идея создания единой системы управления для всех отделов и подразделений НИИ.

Ему удалось убедить начальство в необходимости перемен. Тем более, началась Перестройка и всюду заговорили об инновациях.

Вскоре вокруг института прокопали траншеи, протянули кабель, купили три мини-ЭВМ, на стол каждого начальника отдела поставили по дисплею, и в начале девяностых в институте появилась первая компьютерная сеть.

Одна из «малышек», естественно, досталась Соколову. Примерно через полгода он пригласил руководство института в свой отдел, где и продемонстрировал на экране монитора огромные непроизводительные потери рабочего времени и исходных материалов.

Похоже, руководство испытало шок: Соколову дали понять, что время для реализации его идей еще не наступило. Мониторы зачехлили и унесли в кабинет главного. А в качестве компенсации молодому реформатору предложили повышение по службе – возглавить только что созданную лабораторию «по внутренним стандартам» – с соответствующим новому статусу окладом. Соколов, поразмыслив, согласился: повышение зарплаты было хорошим стимулом.

Мало-помалу он уяснил для себя, что главное на службе – соблюдать правдоподобие рабочей деятельности и не нарушать режим (нарушением режима считался недозволенный выход в город. За это можно было схлопотать выговор, штраф и даже – увольнение). А там живи в свое удовольствие: крути романы с лаборантками, читай книжки, слушай музыку или сразись в холле с каким-нибудь эмэнээсом, а то и доктором наук в шахматы или ещё лучше – в настольный теннис. На поприще «мячика» Соколов преуспел особенно и даже получил звание кандидата в мастера.

Однако нашелся завистник, донес «наверх», мол, в «стандартах» одни бездельники собрались. Иначе чем объяснить, что свое знакомство с институтом новый замдиректора начал именно с лаборатории Соколова. Причем визит был внезапный, без предупреждения. Сцена вышла как в знаменитом «Ревизоре»: Соколов с помощником сражались в шахматы, два сотрудника слушали концерт Пинк Флойда, лаборантка обложилась журналами мод… И вдруг – к вам ревизор! И не – «едет», а вот уже в дверях.

Ревизор, по-новому – менеджер, бросив взгляд на достаточно красноречивую картину, объявил, что лаборатория временно упраздняется, и Соколова – тоже временно – переводят в другой отдел рядовым сотрудником.

Самолюбие Соколова было уязвлено – ведь его даже не предупредили, не спросили его мнения – и он в тот же день написал заявление об увольнении «по собственному…», уверенный, что с работой проблем у него не будет.

Увы, инженеры нигде не требовались. И Соколов уже подумывал вернуться в институт, забрать поданное в горячке заявление, как, на свое счастье, встретил бывшего однокурсника, служившего чиновником в лесной отрасли. Тот и предложил ему место в одном из кордонов.

Так в зыбком, иллюзорном существовании Соколова появилась прочная, земная основа. На кордоне, под ритм вышагиваемых по лесу километров он и стал сочинять.

Писательское ремесло Соколов проходил по словарю Ожегова, взяв себе за правило каждый день переписывать по одной словарной странице. И надо сказать, это помогло ему войти в мир языка, ощутить его стихию, глубинный смысл слова. В то же время он инстинктивно чувствовал, что его собственный язык становится скучным, однообразным, почему он и не торопился публиковать рассказы.

3

Оленька попросила Соколова что-нибудь почитать из своего. Он вначале отнекивался, дескать, нет ничего готового, но потом согласился. Ему никак не давалась концовка рассказа о кордоне, и он надеялся получить от Оленьки совет.

– Мне кажется, теперь так не пишут, – неуверенно сказала Оленька, когда Соколов закончил чтение. – Теперь больше берут из головы… А вы… Вы как бы копируете действительность.

– Узнаю друга Коэльо, – хмыкнул Соколов. – Только разве могу я что-то скопировать, если уже назавтра описанного мной состояния не будет. Да и меня прежнего не будет. И холм, на котором стоят наши дома, вроде такой основательный и устойчивый, на самом деле движется к озеру. Лет через тридцать, если не раньше, дома рухнут, озеро высохнет, а на месте холма будет заливной луг… Уловить и передать эти невидимые глазу состояния я и хочу в своем рассказе.

– Но холм не исчезнет, – убежденно сказала Оленька. – Он будет всегда. По крайней мере, в моей памяти.

– Да, холм будет жить долго, – улыбнулся снисходительно Соколов. – Для того и березки по краю посажены… А вот когда они вырастут и станут огромными березищами… – Он замолчал и как бы ушел в себя.

– И что? Что будет, когда они вырастут? – не дождавшись ответа, спросила Оленька.

«Их корни разрушат мой дом», – хотел сказать Соколов. Но не сказал, сделал вид, что не расслышал, якобы увлеченный разглядыванием теплицы перед окном.

– Надо бы поменять пленку… – пробормотал он. – И укрепить рейками по новой...

Оленька с удивлением смотрела на Соколова и вдруг с непривычной для нее страстью заговорила о призвании писателя, об особенностях его труда, не сравнимого ни с каким другим.

– Если, к примеру, писатель не садится каждый день за стол, а вместо этого занимается совсем другой работой, то он может… как бы это сказать…

– Деградировать, – спокойно заключил Соколов.

Он снял очки, провел ладонью по лицу, словно снимая с него невидимую пелену.

– А-а, скорей бы!

– Скорей бы – что? – не поняла Оленька.

– Да весь этот бардак.

Он встал, подошел к плите, пнул свеженапиленные чурбачки, грудой наваленные около жестяного настила.

– Вы думаете, финн или швед стал бы топить этим? Они бы столько всего полезного наделали… А мы сжигаем, проедаем… Ничего своего создать не можем… Сами не живем и другим не даем.

– Интересно – кому же? – насмешливо спросила Оленька.

И опять во взгляде девушки Соколов уловил сопротивление.

– Я же сказал – другим… Не умеешь управлять – отдай территорию тому, кто умеет, кто в ней нуждается… А то нахватали – а распорядиться не можем.

– Если вы знаете, что нельзя этим топить, то зачем же сами?..

– Один в поле не воин.

– И что вы предлагаете?

– Сузиться, сократиться. Небольшой территорией легче управлять.

– И как вы представляете себя, например, под американцами? – уже не скрывала неприязни Оленька.

Разговор принимал неожиданно серьезный для Соколова оборот, переводивший его отношения с этой хрупкой девочкой-женщиной совсем в другую плоскость и грозивший этим отношениям возможными осложнениями.

– Отлично! Они – превосходно организованный народ, видят перспективу и работают на нее… Весь мир живет по их технологиям.

– А мне бы хотелось жить… в своей стране. В своей большой стране, – не поднимая глаз, сказала Оленька.

– Да вы у нас патриотка… – сыронизировал Соколов.

4

Неизвестно, как бы дальше складывался их диалог, но в дверь постучали. Пришел сосед, когда-то обслуживавший этот участок лесничества да так и оставшийся здесь после выхода на пенсию. В руках он держал блюдо с горкой горячих калиток с картошкой и пшеном. «Вот… хозяйка прислала…» – хмуро сказал старик.

Калитки настроили Соколова на благодушный лад. Он снова шутил, делал Оленьке комплименты, рассказывал о старике.

Старик в молодости пережил романтическую любовь – из ревности чуть не застрелил соперника, за что и отсидел несколько лет. Вернувшись, нашел любимую замужем (не за тем, из-за которого он сел, а за совершенно незнакомым ему – из дальней деревни). И когда состоялся между ними решительный разговор, то якобы бывшая невеста и сказала ему роковую фразу: «А мы свою любовь расстреляли...». После чего он женился на первой подвернувшейся ему местной девушке и уехал с ней на кордон, где и прожил почти безвыездно без малого сорок лет. Они вырастили восемь детей, все вышли в люди, живут в разных городах. Но никогда Соколов не видел старика веселым, разговорчивым, будто подтачивал его некий тщательно скрываемый недуг.

Эту историю Соколов узнал в селе, откуда были родом старик со старухой и куда время от времени он наезжал за продуктами. Он даже собирался написать о «расстрельной» любви, но всё было недосуг.

– Некому щи варить, – улыбнулся он. – Зато теперь… – Соколов многозначительно взглянул на Оленьку и, помедлив, накрыл ее руку своей. – Будете мне щи варить?

А у самого бесенята прыгали в глазах.

Оленька освободила руку, но взгляда не отвела:

– Всенепременно…

5

Теперь по утрам Соколов оставлял на крыльце гостевого домика букет из ромашек или клевера, блюдце лесной земляники… А, вернувшись с обхода, брал с собой Оленьку на озеро – забирать улов и ставить сети.

В первый их совместный выход на рыбалку, когда Соколов снимал с банной двери высохшую сеть и она под его руками теряла свою воздушность и первоначальный блеск, стоявшая рядом Оленька неожиданно расплакалась.

– Что случилось? – бросил сеть Соколов. И, приобняв девушку, погладил ее по голове.

Уткнувшись ему в грудь, Оленька сквозь слезы рассказала, что всего месяц назад парень, с которым она давно дружила и за которого собралась замуж – уже и свадебное платье, и фата были готовы, и родственники оповещены, и ресторан заказан – неожиданно, ни с того ни с сего забрал из загса заявление, объявив, что морально к супружеству не готов. Чтобы как-то смягчить эту травму, Оленька и решила спрятаться от всех на кордоне. А тут эта белоснежная сеть, так напомнившая ей фату…

Соколов ласково утешал Ольгу:

– Вы молодая, красивая, у вас еще столько женихов будет…

Всё последующее было как во сне. Соколов долго тянул лодку по мелководью, а Оленька брела следом. Соколову казалось, что время остановилось и в мире нет ничего, кроме воды, неба, полета чаек и невероятной тишины. Мир начинался сызнова. И в этом мире, как и когда-то, были только Он и Она – спасшиеся от Потопа.

Сначала до середины озера греб Соколов. Но как только на поверхности воды показались пластмассовые бутылочки из-под минеральной воды – поплавки, он передал весла Оленьке. Она неловко «рулила» под команды Соколова – «правее, левее, прямо по курсу…» – пока он вытаскивал старую сеть с уловом и крепил бутылочки к новой. Ее неловкость и неумелость сердили Соколова:

– Да не туда! Вы мне сети порвете!

Но чем ближе к концу работы, тем он чаще хвалил Оленьку, и она, ободренная лаской слов, старалась грести точнее, ловчее, и у нее это получалось.

6

Неожиданно для себя Оленька быстро вошла во вкус кардонной жизни. Она купалась, загорала, ходила с Соколовым на рыбалку и в лес, собирала грибы, училась различать полезные травы… А по вечерам они с Соколовым говорили о прочитанных книгах, читали друг другу любимые стихи или слушали романсы на пластинках, оставшихся от прежнего лесника.

Однако время отъезда неумолимо приближалось. В последний день Оленьки на кордоне они снова были на озере. Возвращались в сумерках с несколькими рыбешками в сетях, чем Соколов, кажется, нисколько не был огорчен.

Как всегда он греб уверенно, сильными, широкими движениями рук. В большой, крашенной оранжевой краской лодке они плыли навстречу таким же, как лодка, оранжевым всполохам заката. Соколов сожалел, что не умеет рисовать и никто кроме них с Оленькой не увидит ни нежно-фиолетовых красок наступающего вечера, ни огненных знаков на небе, не услышит пение неведомой птахи. Оленька опустила руку в воду и влажной ладошкой обтерла себе лицо, как бы прощаясь с озером.

– И мне… – наклонился Соколов.

Оленька повторила ритуал, медленно проведя тонкими пальчиками по его лбу и небритой щеке… Соколов на мгновение задержал её руку:

– Я этого никогда не забуду, – сказал он торжественно, глядя Оленьке в глаза.

Лодка приблизилась к берегу и встала: мешала треста.

– Откуда такие заросли? – спросила Оленька, тщетно пытаясь вырвать длинный скользкий стебель, который чуть ли не лез ей в лицо.

– Из атмосферы, – усмехнулся Соколов и выпрыгнул из лодки. – Может, слышали про переброску вод с севера на юг?

Он достал из кармана куртки пачку сигарет, закурил.

– Хотя нет, вы тогда были ребенком… Еще лет двадцать назад хотели это сделать. Втихаря. Но нашлись люди, в основном писательского звания, – вроде бы отстояли. На самом деле ничего они не отстояли, их просто облапошили лживыми обещаниями. И они успокоились и даже были собой довольны: везде выступали, рассказывали, как отстояли… Читатели… Тогда ещё были читатели, – с особым значением произнес Соколов, – их в кумиры возвели, мол, спасители отечества… Только те... деятели… и не думали отступать. Что решили, то в конце концов и сделали… Дождались своего… И ни один писатель теперь даже рта не раскрыл…

– Но озеро может погибнуть… – Оленька требовательно смотрела на Соколова: дескать, вы тоже писатель, почему молчите?

Соколов вызов не принял:

– Это ж надо доказать, факты добыть… Короче, жизнь свою положить. Причем, в самом прямом смысле. Лично я не готов, особенно теперь, когда каждый – за себя…

Он бросил в воду недокуренную сигарету и, раздвигая тресту, потащил лодку за собой. У сходни протянул Оленьке руку. Она доверчиво вложила свою в его крепкую, мозолистую, и Соколов ощутил эту крохотную, нежную ручку как выпавшего из гнезда птенца, о котором ему отныне нужно заботиться.

…После ужина Соколов расслабился и его снова потянуло на откровенность.

– В общем-то каждый день одно и то же – заботы о хлебе насущном… Летом – уборка сухостоя, заготовка сена, лекарственных трав, ягод, грибов, весной – посадка леса… А еще быт… Один дом чего стоит… Я уж не говорю об огороде…

– Рыбалка… – напомнила Оленька.

– Ну это само собой. Рыба здесь – тот же хлеб.

Соколов произносил как мантру: Хлеб, Лес, Дом… И только ни разу не сказал – Любовь.

– Нет, я ни о чем не жалею, – уверял он то ли Оленьку, то ли самого себя. – И даже больше скажу: я счастлив. В городе у меня было постоянное ощущение такого маленького человечка, муравьишки, копошащегося в своей клетушке и зажатого со всех сторон. А разве может с таким ощущением человек нормально жить, тем более писать?

7

В ту ночь Соколов так и не мог заснуть. А на рассвете пришла шальная мысль: почему бы ему вот прямо сейчас не пойти к Оленьке? Может, она тоже не спит и тоже думает о нем… Она завтра уедет, и всё может оборваться. Остаться за кордоном…

Он встал, оделся и, оставив дверь открытой, промчался по двору, взбежал на крыльцо гостевого домика и, задерживая дыхание, тихонько постучал. Не получив ответа, постучал сильнее. И снова никакого отклика. Правда, на кухонном окне дома стариков будто приоткрылась занавеска. Соколов постоял еще несколько секунд, не отводя глаз от окна, но занавеска больше не шевелилась. «Может, оно и к лучшему», – подумал Соколов о своем неудачном визите и вернулся к себе.

Попив чаю, он снова вышел из дома. Красный диск, внезапно и разом вынырнувший из-за горизонта, обещал погожий, жаркий день. Бросив взгляд на освещенный молодым утренним солнцем гостевой домик, Соколов сбежал с холма и направился к лодке.

К своему удивлению, он увидел сидящую в ней Оленьку.

– Вот так сюрприз! – засмеялся он.

Оленька вскочила, заоправдывалась:

– По-моему, преступление спать при такой красоте…

– Абсолютно с вами согласен, – тепло улыбнулся Соколов. – Но, по-моему, вы замерзли. Я поеду смотреть сети, а вы идите в дом, я чай заварил…

Часа через полтора он вернулся, довольный уловом. Нарвал крапивы, переложил ею несколько крупных окуней и пару поблескивающих серебром щук, положил в пакет. Войдя в дом, протянул пакет Оленьке.

– Мой подарок.

Оленька заглянула в пакет.

– Это вы специально?! Для меня?!

Повлажневшими глазами она смотрела на Соколова:

– Если бы вы знали, как я не хочу уезжать отсюда…

– Оставайся, – хрипло сказал Соколов, неожиданно перейдя на «ты».

Он взял из ее рук пакет и, отложив его в сторону, обнял девушку. Она доверчиво прильнула к нему...

…Договорились, что через неделю Оленька приедет снова. А потом приедет он… Да мало ли что еще будет потом. А пока, проводив Оленьку на маршрутку, Соколов каждый вечер садился за письмо:

«Никакие слова не могут передать того, что я чувствую...», «Если бы ты знала, как стало пусто, одиноко без тебя…», «Есть одна очевидная для меня истина: те дни, когда я видел тебя – бесценны, и единственное, чего я не могу понять – за что? Или – почему?..»

Письма заканчивалось одним и тем же – «Люблю… Жду…». Соколов мечтал, как при встрече вручит их Оленьке.

8

Через неделю Оленька приехала, но не одна, а с подругой, что удивило Соколова и о чем он не преминул высказаться, едва они остались наедине и он отдал ей свои письма.

– Я не могла ей отказать… Она моя лучшая подруга и тоже никогда не была на кордоне… – извиняюще отвечала Оленька. – А глаза ее сияли и говорили о переживаемом счастье и желании поделиться им со всем миром.

Подругу звали Кристина, и она от всего приходила в восторг, в том числе и от соседей Соколова. «Хлеб да соль вашему дому» – говорила она старикам своим нежным, тонким голоском, проходя мимо. И на обратном пути – «Простите нас...».

Для Соколова это звучало даже трогательно (смиренница, жалельщица… – не «меня простите», а нас...). Но старик при виде Кристины почему-то прятал глаза, а старуха бормотала, крестясь – «Спаси и помилуй...».

Соколов заметил на это с легкой усмешкой:

– Они не привыкли к такому обращению... Лесной народец... А вот вам, Кристина, к лицу наряд крестьянки... Сейчас это модно, да?

Кристина вспыхнула от удовольствия, поправила на открытой лилейной шейке легкий платочек с кружевцами, и будто невзначай выставила из-за длинной, с воланами юбки изящную ножку в щегольском, тонкой кожи итальянском ботиночке. И Соколов с удовольствием отметил и ножку, и ботиночки, и лилейную шейку.

Как-то само собой они с Оленькой снова перешли на «вы», что, как казалось Соколову, нисколько не влияло на их отношения. Вот только в эти дни он совсем забросил работу, был неестественно оживлен и даже взвинчен.

В одной из дружеских вечерних посиделок в доме лесника Оленька отлучилась, но Соколов, увлеченный разговором с Кристиной, этого не заметил. Он уже начал читать ей свой рассказ про кордон, как стукнула дверь.

Соколов отпрянул от Кристины, ну словно бы Оленька, была его жена, а Кристина любовница, и это ощущение прежней несвободы неприятно отозвалось в нем.

– Ну что? Закончили свой рассказ? – с натянутой улыбкой поинтересовалась Оленька.

– Да нет. Все также. Думал, может, Кристина подскажет… – невозмутимо отвечал Соколов.

Кристина предложила продолжить чтение: вдруг что-нибудь в процессе и родится. Однако Соколов запротестовал, сослался, что нужно проверить сети, а то гости могут назавтра остаться без ухи.

Он предложил Оленьке пойти с ним, но она отказалась, сославшись на усталость. И Соколов неожиданно испытал облегчение.

– Тогда, может, вы, Кристина?..

Та с готовностью вскочила, восторженно, как девчонка, захлопала в ладоши. Перед уходом Соколов, уже словно чувствуя себя виноватым, шепнул Оленьке – «Ты прекрасна...».

9

В светлых обтягивающих лосинах и оранжевом топике, открывающей полоску загорелого тельца, Кристина со своей со странной, ускользающей полуулыбкой действовала на Соколова завораживающе. Когда, входя в лодку, она покачнулась, он, удерживая ее за гибкую талию, невольно прижал к себе и уже не мог оторваться…

Проверять сети они не поехали. Соколова поразило, как после всего происшедшего Кристина отряхнулась и, словно ничего не произошло, весело сказала:

– Ну что, по домам!

Соколов, винясь и испытывая неловкость, попросил Кристину не говорить Оленьке о том, что между ними…

– Почему? – удивилась Кристина. – Вы свободны, я свободна… Что здесь такого?

– Да как-то неудобно… – промямлил Соколов, отводя взгляд.

– Не беспокойтесь, не скажу, – сообщнически улыбнулась Кристина. – Оля и вправду этого не поймет. Да и вы не берите в голову… Никто никому ничем не обязан… Без претензий…

Возвращались поодиночке. Соколов – к себе. Кристина в гостевой домик. Тем же вечером, когда Соколов пригласил девушек на ужин, ему показалось, что Оленька избегает его, по крайней мере, не хочет оставаться с ним наедине. Но разговор в конце концов состоялся, Соколов сам вызвал Оленьку на него.

– Ты, наверное, думаешь…

– Я ничего не думаю, – перебила его Оленька и повернулась, чтобы уйти.

Соколов попытался ее удержать. Удержать в буквальном смысле – силой, схватив за руки:

– Ты не права... У меня к твоей подруге другой интерес, профессиональный... Она – новый для меня человек... Мне интересно, как она мыслит, ее представления о жизни... Ты же не можешь не знать, что для писателя самое интересное – чужая душа... В конце концов, это ты ее пригласила…

От боли Оленька поморщилась.

– Прости, – сказал Соколов и отпустил ее руки.

10

Утром Оленька объявила Соколову, что они с Кристиной уезжают и попросила подвезти их к развилке. У Соколова словно тень пробежала по лицу, но больше он ничем не выдал своих чувств.

Всё, что теперь ни происходило, он видел как бы со стороны, как бы в театре, где сцена – сам кордон, а персонажи – его обитатели. Вот старик. Он ходит взад-вперед с граблями и смотрит то и дело на небо: боится, как бы плоды его трудов – стожки почти высушенного сена для кормилицы-козы – не намокли, и это единственное что старика по-настоящему тревожит. Вот его старуха-жена. Она собирает развешанные на заборе тряпки и бросает косые взгляды в сторону дома лесника – видимо, нервируют ее посетительницы хозяина кордона: давняя обида – обида нелюбимой – всё еще живет в ней… А вот и главный герой. В данный момент он заправляет машину и наводит внутри салона чистоту, чтобы его городским гостьям было комфортно ехать…

И всё-таки концы с концами не сходились, несмотря на усилия Соколова свести в одно целое всё увиденное, услышанное и пережитое здесь, на кордоне, у погибающего на глазах озера – жизнь старика и старухи, самого Соколова с его прошлым и настоящим, представительниц нового поколения Оленьки и Кристины... Но, кажется, изобретенная им в НИИ «единая система управления» здесь не подходила.

…С Оленькой они попрощались как чужие. И Соколов, провожая взглядом маршрутку, в которой она уезжала, уже знал, что свою едва начавшуюся любовь они расстреляли.

В голове Соколова зрел финал рассказа:

«…Он смотрел на неподвижные поплавки, на скользящих у самой лодки водомерок, на темнеющее небо, где высоко над кромкой заката пылало, словно оброненное жар-птицей, неправдоподобно алое облако, – и чувствовал себя и водомеркой, и облаком, и всем этим невообразимо сложным миром взаимодействий, взаимопревращений, взаимопроникновений, миром текучим, изменчивым, мимолетным, и в то же время надежным, незыблемым в чём-то главном…».

Что было главным и незыблемым в этом мире, Соколов не знал. Но надеялся, что, узнает, когда закончит рассказ.

Проголосуйте за это произведение

Copyright (c) "Русский переплет"