Роберт Коломайнен, Карелия, Петрозаводск

 

Роберт Петрович Коломайнен (г.р. 1944) – переводчик, литературный критик, публицист. В 1992 – 2014 годах – главный редактор литературного журнала «Carelia», издающегося в Петрозаводске.

 

«Бабье лето русской литературы» Галины Акбулатовой (2024) отражает становление женской русской литературы в постсоветский период вплоть до 2024 года. Хронологически и практически «процесс пошёл» в 1989 году, когда группа инициативных писательниц провела в мае того года в Петрозаводске конференцию женщин–литераторов Северо–Запада России.

Тематика конференции затрагивала, если воспользоваться современными понятиями, женское бытие в мире и женское мироощущение, особенности женского письма и его стили. На этой волне творческой консолидации в атмосфере перестройки возникло женское литературное объединение «Мария» (1989—1999).

По поводу слова «баба», которое всплывает в самом начале книги, надо заметить: это один из фундаментальных национальных концептов русской культуры. Женское начало, отражённое в этом слове и очищенное от бытовых конннотаций, воспринимается как один из прочнейших устоев российского бытия.

Г. Акбулатова вспоминает в книге, что в начале двухтысячных автор этих строк, тогдашний главред единственного в России финноязычного журнала «Carelia», предложил ей написать очерк о «коренной, национальной русской писательнице». Как она предполагает, я мог, «наверное», иметь в виду тот факт, что в наши дни «женщины сами пишут, сами издают, сами выступают продюсерами — менеджерами литературной продукции и сами выбирают себе фаворитов среди писателей всея Руси». Сюда можно добавить: сами публикуют в своей, авторской редакции.

Признаюсь: если я и имел в виду это, то лишь отчасти. Ведь если бы упор был сделан на перечисленных Г. Акбулатовой внешних показателях литературного творчества, то заказанный очерк или эссе тяготели бы к социологии литературы и в перспективе выросли бы в социологический роман с презентацией технологии успеха.

Редакцию же интересовала прежде всего глубинная, духовно–эмоциональная ситуация русского человека на рубеже веков, традиционная «русская душа» в своей женской ипостаси. В данном случае речь шла о её отражении и осмыслении («репрезентации») в произведениях печатавшихся в журнале писательниц, с именами которых мы связывали значительные достижения в области прозы в 1990–х годах и в начале 2000–х.

Вот представительницы этой новой волны у нас в Карелии на страницах финноязычного журнала: Галина Акбулатова (Галина Скворцова), Раиса Мустонен, Яна Жемойтелите, Татьяна Мешко, Надежда Васильева, Ирина Мамаева, Ирина Львова, Наталья Лайдинен…

Фактически как раз эту идею осмысления Г. Акбулатова и поставила во главу угла: «Мне самой прежде всего нужно было понять, что такое национальная русская писательница». В «Бабьем лете» она убедительно раскрыла данную тему в своём излюбленном жанре литературной журналистики.

Получился именно «филологический роман» с психологическим уклоном, проливающий свет на сокровенные уголки женской души, для которой писательство — и окрыляющее жизнетворчество, и подчас безблагодатная, даже жестокая судьба. Как, например, для прозаиков Эллы Орешкиной («Не тот поэт, кто может и умеет сочинять стихи, а тот, кто живёт, как поэт»), Татьяны Горбулиной («Я всегда… писала о простодушии, над которым смеялась, по которому тосковала и которым восхищалась…), Яны Жемойтелите («Он подошёл к ней слишком близко…»), поэтов Натальи Лаврецовой («…Минутные печали // Не смоют слов, что на душу легли…»), Ольги Недоступовой («Только бы успеть сказать о том, что знаю лишь я, постигла лишь я…»).

Некоторых из них ожидало на литературном поприще трагическое разочарование в миссии писателя. После перестроечного взрывного бума публикаций и невиданного читательского запроса литература в одночасье утратила свой высокий статус в духовной жизни людей. Так называемый литературоцентризм сменился упадком культуры чтения, обесцениванием писательского труда и непробиваемым равнодушием широких слоёв общества к словесному искусству.

Как известно, женщинам приходилось порой отстаивать своё право на гендерное своеобразие в литературном творчестве, когда их рукописи отклонялись редакторами литературных журналов или издательств, например, из–за непонимания и неприятия женского письма. Эти редакторы могли, конечно, ориентироваться на сложившийся у авторов–мужчин свой гендерный литературный канон, или общеизвестные образцы мужского письма, хотя внутри него есть свои очень даже разные варианты.

И всё–же это далеко не главная причина отказов в публикации. За двадцать лет работы редактором финноязычного журнала «Carelia» я ни разу не сталкивался с неприятием того или другого — мужского, женского — литературного гендера в работе сотрудников редакции с авторами. Более вероятные причины отклонения рукописей могли таиться — помимо недостатка журнальной площади — в другом: в недооценке художественного своеобразия произведений или шансов автора на успех у читателей. Порой мнения сотрудников редакции о той или иной авторской рукописи в корне расходились.

Это связано с тем, что каждый из нас от природы принадлежит к какому–то определённому психологическому типу личности, который сказывается на нашем индивидуальном образе мыслей и чувствования. Человек заключён в этот прозрачный, невидимый миру кокон, очерчивающий его интеллектуальный кругозор и диапазон его душевного опыта.

В крайнем случае мужчина–редактор, не понимающий особенностей женского письма, напоминает толстовского Алексея Александровича Каренина, о котором писатель сообщает: «Переноситься мыслью и чувством в другое существо было душевное действие, чуждое Алексею Александровичу. Он считал это действие вредным и опасным фантазёрством». Очевидно, он догадывался, как собственные проекции могут искажать представление о другом человеке.

Знаю, что женщине в роли редактора или писательницы тоже может не хватать такой способности вживания, но об этом пусть говорят сами женщины.

Полноценный редакционный коллектив, в котором представлены разные психологические типы, преодолевает индивидуальную ограниченность отдельных сотрудников, умеряет их притязания на универсализм в оценке «всего человеческого» и помогает им осознать пределы своей компетентности и способности к сопереживанию.

 

В книге Леонида Млодинова «Совершенная случайность. Как случай управляет нашей жизнью» приводятся потрясающие примеры издательских (редакторских) просчётов. Рукописи многих авторов бестселлеров поначалу раз за разом отвергались. Рукопись Джона Гришема «Пора убивать» отклонили двадцать шесть издательств. Его вторая рукопись «Фирма» заинтересовала кинематографистов в Голливуде, ему предложили за права на экранизацию 600 тыс. долларов, и только тогда рукопись заинтересовала издателей. Девять отказов в публикации получила Джоан Роулинг, когда написала свой первый роман о Гарри Поттере.

Такова печальная, даже трагическая закономерность литературного процесса во все времена. Никто не знает, скольким самобытным талантам так и не удалось пробиться к своим читателям только потому, что их литературную судьбу решали пекущиеся о благе читателя профессиональные ревнители «правильной» литературы, редакторы и литературные критики, возомнившие себя мерой всех вещей.

Можно не сомневаться в том, что среди таких ревнителей, усложняющих женщинам–литераторам путь к творческой самореализации, встречаются и сами успешные писательницы. А таким авторитетным критикам, как Алла Латынина, стоило бы задуматься над тем, как их безаппеляционные приговоры сказываются на издательских планах и судьбе авторов в «провинции», в региональной литературе. Это показывает Г. Акбулатова на примере повести «Круг» Татьяны Горбулиной.

Вообще говоря, в связке «автор—редактор (издатель)» и «автор—литературный критик» есть явный или скрытый, политкорректно завуалированный элемент статусного, или структурного, неравноправия и властного отношения. Обращённые к редактору или издателю прекраснодушные сентенции (подумать, как «слово наше отзовётся») здесь бесполезны.

Главный персонаж нон–фикшна Г. Акбулатовой — писательница Нина Веселова. Её можно с полным правом называть героиней своего времени, «знакомым незнакомцем» постсоветской литературной эпохи, когда женщины смогли добиться желанной свободы и полноты творческого самовыражения в словесном искусстве.

Пафос этой эпохи отражает оценка, которую литературовед Ирина Савкина дала в сборнике русско–финской прозы «Жена, которая умела летать» (Петрозаводск, 1993) : «Самое интересное в женской литературе, что есть только в и ней и нигде больше: образ женщины, увиденный, осмысленный и воссозданный самой женщиной».

Литературный автопортрет — в данном случае и коллективный. собирательный — абсолютно необходимый жанр, для запоздалого утверждения которого понадобилось целое «бабье лето. Согласно расхожему определению, в автопортрете художник выражает своё самосознание, оценку собственной личности и творческих принципов.

Здесь, однако, нужна оговорка: самым интересным в женской литературе бывают и такие истины бытия, такие откровения, которые роднят её с мужской литературой и которые не знают пола, не ведают своего формально гендерного происхождения.

Жизненная и творческая эволюция Нины Веселовой составляет сюжетную основу романа. В начале была натура «открытая, прямодушная, со своими кумирами — писателями–деревенщиками, верой в КПСС, с желанием стать её членом и советскими убеждениями». В этом состоянии души у Веселовой и возникла идея стать писательницей.

Нина обладала одним из лучших качеств советского человека в условиях здорового коллективизма: «Было в нас в ту пору (конец 70–х и начало 80–х гг. — Р. К.) так необходимое чувство нужности не только близким людям, но и родной стране».

Действительно было, хотя нередко можно было услышать, как критика родины начиналась со слов: «В этой стране…» А в постсоветские 90-е, с утратой чувства родины и своей нужности, вспоминалось, правда, уже в другом контексте, мандельштамовское: «Мы живём, под собою не чуя страны…»

Начиналась эпоха индивидуализма в духовной сфере, возврата того духовного начала, которое Жданов в идейном погроме 1940–х годов клеймил как чуждый советскому обществу партикуляризм. В этой атмосфере общей неприкаянности, когда литература уже не была экзистенциально значимым для общества делом, Веселова уединяется в деревне и находит душевный покой в прозе крестьянского быта и религиозной жизни «глубинного народа». Это было, по существу, проникновение писательницы к своим народным корням, органичное для её душевного склада.

Книга Г. Акбулатовой заслуживает более пристального рассмотрения на фоне традиционного мужского письма. Бывают случаи, когда различение мужской и женской литературы, мужского и женского видения и чувствования мира утрачивает остроту оппозиции.

Лет двенадцать назад в журнале «Новый мир» меня заинтересовала статья литературного критика Григория Аросева о жизни и творчестве Сергея Залыгина.

Роман Залыгина «Южно–Американский вариант» (таково авторское написание названия), увидевший свет в далёком 1973 году, характеризовался критиком так: если исключить из романа «архаические» детали и внести современную расхожую лексику, а главное, вынести на обложку имя какой-нибудь известной писательницы наших дней, то произведению будет обеспечен шумный успех на всём русскоязычном литературном пространстве и целый ряд престижных премий.

Перечитав роман, я согласился с умственным экспериментом критика, но объясняю феномен с точки зрения мужского и женского письма иначе.

Тематически произведение Залыгина близко к «Госпоже Бовари» Флобера, «Анне Карениной» Толстого и «Даме с собачкой» Чехова — классическим образцам мужского письма, в котором есть, разумеется, свои градации.

При этом надо отметить принципиальное отличие Толстого и Чехова от Флобера. «Анна Каренина» и «Дама с собачкой» — гендерно уравновешенные произведения; Толстой и Чехов беспристрастно, с равной мерой авторского внимания и объективности отображают мужское и женское начало в своих героях и героинях. В этом смысле «Анна Каренина» — «совершенный роман» (определение Достоевского) и в современном гендерном аспекте.

Флобер и Залыгин не обнаруживают подобной уравновешенности. Автор «Госпожи Бовари» откровенно недоброжелателен и несправедлив к своей героине, он тенденциозно снижает женский образ на грани цинизма и антипатии.

Залыгин же демонстрирует противоположную тенденцию мужского письма — некритическое, безоглядно-сочувственное отношение к женщине. У него доминирует сплошной поток сознания героини (женский взгляд), а другие персонажи (муж, любовник) изображаются едва ли не исключительно в её восприятии, отягощённом психологической проекцией.

Как известно, проекция заключается, во-первых, в бессознательном приписывании своих мыслей, чувств, переживаний, мотивов другим людям, а во-вторых, в обусловленности восприятия человеком другого собственными потребностями и личностными чертами. Бытовой пример: ревнивый муж, изводящий жену беспочвенными подозрениями в неверности, сам на уровне своего бессознательного готов изменять жене, говорит психоанализ.

Возможно, в основе залыгинского романа лежит дневник некоей женщины или рассказанная ею писателю подлинная «история моей души». Не потому ли кажется, что в авторском повествовании всё время звучит несобственно прямая речь героини. Этим обстоятельством можно было бы объяснить как несомненную психологическую достоверность женского образа, так и односторонность гендерной позиции героини и автора.

Ведь финал произведения как бы подводит к выводу: если жена и мать не чувствует себя счастливой как женщина — всё равно, по своей ли вине или из–за других, — то это грозит несчастьем и другим, прежде всего разрушением семьи. Счастливая доля для остальных на условиях женщины, изменяющей мужу и готовой к разводу?

Для такого крупного писателя, как Сергей Залыгин, подобный вывод был бы, конечно, столь же поверхностен и банален, как и для автора «Анны Карениной». Итог романа далеко не столь однозначен, но это отдельная тема для обсуждения.

Почему я так подробно остановился на залыгинском романе? Именно потому, что он, несмотря на свою формальную принадлежность к мужскому письму и полувековой литературный возраст, обнаруживает некоторые типологические черты женской прозы наших дней: это женский литературный автопортрет

Такова относительность гендерно мужской и гендерно женской литературы. Односторонности мужского и женского жизнеощущения могут преодолеваться в добротном произведении одного автора, в котором они уравновешиваются единством в многообразии, как они уравновешиваются в романе Толстого «Анна Каренина».

В чём могла проявляться, на взгляд женщины, односторонность мужского, или, как часто выражаются женщины–литераторы, патриархатного мироощущения? Оставим современную литературу в стороне, обратимся к обобщённым выводам историков культуры.

Поэтесса, доктор философии, представитель юнгианского психоанализа Кларисса Эстес приводит пример из области фольклора и фольклористики.

Братья Гримм, которых она считает типичными собирателями сказок в последние столетия, вызывают сильное подозрение в том, что источники братья порой подчищали под влиянием христианской набожности. Древняя ведунья превратилась в злую ведьму, дух — в ангела, а дитя по имени Красавица — в Печальницу. Детали сексуального характера опускались. Приходившие на помощь человеку существа и животные превращались в демонов и монстров.

Так были утрачены, говорит Эстес, многие сказки, рассказывавшие женщинам «о любви, деньгах, замужестве, деторождении, смерти и преображении». «Из большинства издаваемых ныне старых собраний волшебных сказок и мифов полностью выкорчёвано все «грязное», всё сексуальное, порочное (даже там, где сказка учит избегать этого), всё дохристианское, женское, женские Божества, инициации, лекарства от различных душевных недугов и наставления по экстатическим духовным практикам».

А разве литература минувшего века не напоминала порой в результате такого «редактирования» отфильтрованный в духе благонравия и благочестия фольклор?

«Филологический роман» Галины Акбулатовой сочетает в себе в органическом единстве элементы социологического и психологического романа с художническим отображением типа и индивидуальностей женщин–литераторов. Свобода и полнота творческого самовыражения — главный итог «женской» литературной эпохи.